– Я же сказала: не о внешности шла речь, а о внутреннем состоянии, – повторила Лиля. – А тебе надо обязательно напомнить мне про его баб?

– Да плюнь ты, я же говорю – уродина она, уродина и змея, шлюха, – сказал ей Саныч. – Не слушай ты ее. Ты, Лилька, нас тут вообще всех поменьше слушай. У нас у всех мозги с пауками большими. У каждого – свои пауки. Ты делай так, как сердце тебе подсказывает. Хочешь притчу скажу? У одного мастера дзэн учились несколько монахов и монахиня. И была она красивой – эта монахиня, несмотря даже на бритую голову и рваные свои лохмотья. Один монах влюбился в нее и написал ей тайное письмо. Она не ответила. А на утренней молитве в присутствии учителя и всех монахов встала и обратилась к влюбленному: «Если ты правда меня так сильно любишь, подойди и обними меня здесь, сейчас».

– Да, слушай его, Лиличка, слушай нашего просветленного. Беги к Лехе, он в каюте пьяный боров… Ну беги, обними его. А он пошлет тебя на три буковки, – Варвара что-то уронила на пол. – Эх вы! Это вы уроды-то, а не я. Уроды недоделанные. Знаете, где вам обоим место с вашими идеями? Где-нибудь на планете Ка-Пэкс долбанной, а не здесь. Ты, Саныч, если ты такой весь из себя у нас моралист, что же ты сам-то не… – она не договорила. Увидела Мещерского, неосторожно приблизившегося к окну, – А, наше вам… Подслушиваешь? Ах ты, хмыреныш любознательный… Ты откуда здесь взялся?

– Это напарник Лехиного охранника, они машину пригнали, – сказал Саныч. – Чего ты орешь-то на него?

– Чего я ору на него? – Варвара встала с дивана, где она сидела среди подушек, подошла к окну, сверля Мещерского своими зелеными глазами, – Чего, значит, я ору…

Мещерский смутился – он ведь действительно подслушивал. Чем-то этот пустой разговор его сильно заинтересовал.

– Простите. Я случайно, – сказал он.

– Случайно он. Ах ты, сукин кот, – Варвара тряхнула волосами. – И таких сукиных котов Витька в няньки Лехе нашему нанял! Да с такими сукиными котами охранничками на него не одно – пять убийств менты повесят.

– Почему пять? – спросил Саныч. – С чего это ты взяла, что пять?

Его тон заставил Мещерского насторожиться. Но ничего интересного больше он не услышал.

– Пойду Марусю будить, пора, – сказала Лиля, тоже поднимаясь. – Мы с ней после обеда клетки попугаев чистить будем. Саныч, ты уж помоги нам, пожалуйста. А то они злые, щиплются, когда их достаешь. А самочку-кореллу надо ветеринару показать, когда на Речной снова вернемся. Она что-то на пузе у себя все перья повыдергала.

– Лысопузый попугай бывшего лидера группы «Крейсер Белугин» – лот под номер 125, – фыркнула Варвара. – Ах, Лилька, на какое бабло нам ветеринаров нанимать? Скоро сами, как попугаи, все перья на себе повыдергаем, продадим этот плавучий нужник и двинем в разные стороны. Витька кредит банку должен колоссальный. Он ни шиша не зарабатывает, только тратит. Я тут сунулась счета смотреть – куда только деньги утекают – на какую-то охрану, каким-то детективам. Не понимаю, о чем он вообще думает. Такое впечатление, что будущее его просто не колышет. Никак заразился от тебя, Саныч, черным твоим депресняком, что каждый наш день – последний.

– Это не депресняк. Это очень может даже стать правдой. Но тебе это, Варька, не грозит, – усмехнулся Саныч. – Ты будешь жить долго. Сейчас твое время наступает.

С причала посигналили – приехал капитан Аристарх, красный, распаренный, как веник. Сауна, видно, пошла ему на пользу.

– Явились, красавцы? – бросил он понурым Кравченко и Мещерскому. – М-да, мы уж и не надеялись лицезреть. Грубо работаете, асы столичные. Асы – это шутка, – он щурился, – на свой счет не принимайте. Витюху ждете? Он сейчас приедет, полный отчет с вас спросит за свои кровные.

Он как в воду глядел: не прошло и четверти часа, как у трапа остановилась, лихо развернувшись, пыльная «Ауди». Кравченко и Мещерский увидели Долгушина. Он выгружал с заднего сиденья какие-то яркие коробки и пакеты.

– Папа, папа, мой папа приехал! – мимо Кравченко и Мещерского тугим колобком прокатилась звонкая, розовая от послеобеденного сна Маруся. Долгушин, нагруженный покупками, поднялся на палубу. Маруся подбежала, подпрыгнула, повиснув обезьянкой у него на шее. Он как-то сразу уронил все свои коробки, словно и не боялся что-то там разбить или сломать, обнял девочку, подкинул ее вверх.

– Как дела, хозяйка моя? – спросил он.

– Класс, – Маруся не унывала. – Почему у тебя щеки колючие? Это волосы растут да?

– Борода, не успел я, Маруська, побриться. Подарки тебе поехал покупать. Вон сколько подарков, смотри.

Маруся взглянула на палубу, на ворох покупок и еще крепче обняла его за шею:

– Не уезжай больше никуда. Не хочу подарки, хочу, чтобы ты был. Хочу ласточкой летать. Мы про Филомелу и Прокну читали, хочу как Прокна быть – ласточкой.

– Есть, летаем ласточкой, – Долгушин бережно поднял на руках ее маленькое тельце, закружил по воздуху.

Маруся завизжала, широко раскинула ручки, явно подражая ласточке. Мещерский наблюдал эту сцену со странным чувством. Его поразило, что Маруся знает миф о Филомеле и Прокне, что Долгушин разрешает ей, такой маленькой, знать подробности этой кровавой и спорной греческой сказки, о которой не все взрослые имеют представление. Еще он заметил, что Долгушин явно навеселе. Он наткнулся на его взгляд – Долгушин словно только что заметил их с Кравченко, опустил девочку на палубу:

– Вот, дочура, зови Лилю, несите все это в каюту. Примеришь обновки – мне покажешься. – Он оставил Марусю у груды подарков и шагнул к Кравченко, дохнув на него алкоголем. – Ну, здорово, приятель.

– Здравствуйте, Виктор Павлович, – сказал Кравченко. – Машину вашу вам возвращаю. Примите и распишитесь.

– Сейчас приму. Сейчас распишусь, – Долгушин подошел к верзиле Кравченко вплотную. – Я для чего ее тебе тогда дал, а? Дал для чего, ну?! – он сгреб Кравченко за куртку, дернул к себе.

Мещерский замер: такое бесцеремонное обращение друг Вадик не прощал никому. Тут и сломанные ребра не были бы приняты в расчет. Но и перемена в Долгушине была впечатляющей. Перед ними был словно другой человек. Гораздо больше похожий на того, кто стоял когда-то на сцене Лужников и крыл во всю силу своих молодых тогда еще, не убитых алкоголем и табаком легких все то, что… Но это была лишь мгновенная вспышка, Долгушин погас, отпустил куртку Кравченко и сбавил тон:

– Мы же твердо договорились. Вы слово дали, что Ждановича не покинете ни при каких условиях. Будете его тенью. Я же именно для этого вас нанимал. А вы его оставили в самый патовый момент.

– Да он в больницу попал с переломом, вы что? – не выдержал Мещерский.

– А вы на что тогда? – Долгушин обернулся к нему всем корпусом. – Вас же двое, вы напарники вроде, сами же говорили. Один в больнице, а второй должен был при Лехе неотлучно находиться. Я же рассчитывал на вас, раз вы пообещали, слово дали, а вы… Как Лехе теперь без ваших показаний доказать милиции, что он и близко в день убийства к Бокову даже не приближался? Я вас специально нанял, чтобы вы ему щитом надежным были, а вы…

– Вы так говорите, словно вы знали, что Бокова убьют! – в запальчивости за друга выкрикнул Мещерский.

– Я знал? – Долгушин осекся. – Чего я знал? Почему я должен был знать? Что ты несешь, парень?

– Оставь ты их. Ну что ты к ним пристал? Не кричи… На хрен все, голова болит, голова моя…

Голос, произнесший это, был всем знаком. На верхней ступеньке трапа, ведущего к рубке, стоял Алексей Жданович. Ничегошеньки не было на нем, несмотря на прохладный осенний день, кроме спортивных брюк и носков. Торс его был покрыт брутальной растительностью, на шее болталась цепочка с каким-то брелком. Он был без очков и близоруко щурился на мир божий, распространяя кругом сочный запах перегара.

– Эх, Витек… ты не шуми, не надо. Жизнь это, Витек. А жизнь полна совпадений. И неожиданностей полна. А смерти Кирке Бокову я желал. Желал! – Жданович пошатнулся и ухватился за поручень. – В этом одном вчерашний мент прав – желал. Но вот сбылось желание, а мир разве изменился хоть на микрон? Так что ты не кричи, Витек. Я знаю, ты как лучше с ребятами этими хотел. А вышло… Ну, что вышло, то и вышло. Я вон тоже с сыном своим как лучше хотел. Думал, он осознает, что я… что я отец его, чем дышу я, о чем думаю, что хочу ему передать. А сынка мой на мои хотения начихал. У него уже свой взгляд на все имеется, и на меня в том числе. Не нужен ему такой вот папашка пропащий. Не нужон стал-быть… И никому вообще я такой на… не нужон! – Жданович согнулся, словно от боли. – И менты меня, если даже и на нары потянут, потом тоже пошлют. Что такое я? Что я собой представляю? Разве им такой, как я, нужен? Чтоб убить, натура нужна, а моя натура, моя… – Жданович стукнул себя в грудь. – Кончилась моя натура. Скукожилась.