– Ты чего, Макарыч? – спросил капитан Аристарх. – Чего ты разоряешься? Ну, мало ли что случается? Сопляк твой Лешка еще, не понимает ничего. Ну, вырастет, может, потом поймет, чего ты ему там передать, привить хочешь. А не поймет – ну, и бог с ним. Молодежь сейчас своим умом живет. И песни у нее свои. Так было и будет. Чего ты голову пеплом-то посыпаешься, какая муха тебя укусила?
– Во муха! Во, только что звонила, – Жданович вывернул из кармана штанов телефон, – Наташка звонила – моя бывшая. С сыном видеться запрещает. Говорит – это не только ее решение. Это он, Лешка, сам ее попросил. Глядеть ему на мою пьяную морду – противно.
Долгушин поднялся по трапу и почти силой повел его – полуголого – с ветра, с палубы в кают-компанию.
– Ладно мужики, выяснили, что ничего не выяснили, – подытожил капитан Аристарх, обращаясь к Кравченко и Мещерскому. – Инструктаж кончен по всему видно. Айда, махнем по рюмашке.
Они двинулись тоже в кают-компанию. Туда же пришел и Саныч. Как-то сами собой появились коньяк, виски, водка. Саныч сбегал в трюм за льдом.
– За тон прошу прощения, – сказал Долгушин после паузы, – досада меня взяла. Точно хотел как лучше, а вышло, как всегда.
– Я делал все, что было в моих силах на тот момент, – угрюмо бросил Кравченко. – Чтоб не было больше никаких разговоров, я вам задаток ваш прямо сейчас верну, раз вы считаете, что я со своими обязанностями не справился.
– Спрячь деньги, дурак, – бросил ему Жданович, раскинувшийся в кресле. – Витька, скажи ему, иначе…
– Не в деньгах дело, деньги вы заработали. В принципе дело. И в надеждах проваленных, – Долгушин широким жестом хозяина плеснул в стаканы виски и придвинул их Кравченко и Мещерскому. – Ситуация, в которой оказался Леха, – непростая. Надо как-то помогать. Вам, Вадим, придется съездить вместе с ним в прокуратуру в понедельник и сказать, что… ну, что вы в день убийства все время были вместе, не разлучались.
– Хотите, чтобы я соврал? – спросил Кравченко.
– А вы что, ни разу в жизни не врали?
– Следователю ни разу, не приходилось еще, – Кравченко усмехнулся.
– Следователь тоже человек.
– Ну, вообще-то такого уговора не было.
– Я тебе говорил: откажутся они, – бросил Саныч. – Своя задница всегда ближе. Брось, не уламывай его. Черт с ними совсем. Я сам с Макарычем поеду, скажу, что я был с ним.
– Тебя еще у следователя не хватало, с твоими-то нервами, – ответил Долгушин. – Ты мне лучше скажи: что тут без меня было вчера, когда твои отец с мачехой за тобой приезжали.
– Ничего не было, – Саныч отвернулся.
– Ты бы поговорил с отцом по-человечески. Да и эту дамочку тоже как-нибудь успокоил.
– По-человечески? Это с ними? Я ее видеть спокойно не могу. И отца из-за нее. Тошнит меня от одного ее вида, – Саныч мотнул головой. – Гадина проклятая… Из-за нее, гадины перелицованной, мать моя, ты это понимаешь? Мать! – умерла.
– Саныч, бред это твой. Мать твоя умерла, потому что болела. Потому что у нее был рак.
– Она бы еще долго жила… Эта стерва ей жизнь укоротила. Самое ее присутствие на земле, сама мысль о ней. Видеть ее за это спокойно не могу, хоть бы сдохла поскорее на очередной своей живодерне!
– Чего ты женщину позоришь? – хмыкнул капитан Аристарх. – Мачеха у тебя женщина первый сорт. Стильная, ухоженная. Я как глянул, аж обалдел – тебя послушаешь, так она жаба, урод какой-то, мутант, а она… да она просто красивая женщина.
– Красивая? А ты знаешь, что у нее вся кожа с лица срезана? Что у нее в носу – хрящи от какого-то мертвеца? Что с нее лишнее мясо, как с туши свиной срубали? – лицо Саныча перекосила судорога. – А ей мало, всего этого мало, она вон на новую операцию улечься норовит. Мне отцова секретарша звонила. Новость сообщила. Все ведь досужие, сердобольные, блин… Все только и стараются, чтобы я к отцу на коленях пополз прощения просить…
– А по-моему, – хмыкнул капитан Аристарх, – мачеха твоя как оса в одно место тебя, парень, ужалила. И чего бы ты тут нам про нее не говорил, какую бы лапшу не вешал…
– Да ты что? – Саныч вскинулся. – Что ты городишь, что ты вообще понимаешь? Она не человек. Не женщина она для меня. Что ты так смотришь на меня, Витька? – он обернулся к Долгушину, – И тебе тоже непонятно, да? А чего тут непонятного-то? А если бы тебя на мое место? Если бы отец твой такую вот б… перекроенную, которая ни о чем другом думать не может, лишь бы как снова чего-то там у себя срезать-отрезать, как маньячка, в свою постель взял, а мать твою родную, которая тебе жизнь дала…
– Я отца своего не помню, а мать свою покойную, как и ты, люблю и помню, – оборвал его Долгушин. – А ты… ты успокойся. Выпей, успокойся, вдохни глубоко, помедитируй, что ли… А то на тебе прямо лица нет. Что ты в самом деле так себя изводишь? Ладно… Мы об этом, о мачехе твоей как-нибудь потом поговорим. Жаль, я ее не видел вчера.
– Много потерял, женщина царственная, – заметил со странной улыбкой капитан Аристарх.
– Мы в сторону уклонились от главного. Так как же, а? – Долгушин перевел взгляд на молчавшего Кравченко. – Насчет дня понедельника? Кто-то, помнится, в прошлый раз чуть ли не в любви нам тут с Лехой объяснялся, песням нашим… Неужели тоже вранье было?
– Ладно, я поеду с Алексеем Макаровичем в эту вашу прокуратуру, – сказал Кравченко. – Если это хоть как-то поможет ему свою невиновность подтвердить, я с радостью… Всегда пожалуйста.
Мещерский почувствовал: друг его сказал то, что от них, собственно, все здесь и ждали. Краем глаза он увидел, как капитан Аристарх усмехнулся и тряхнул свой стакан с кубиками льда так, словно собирался выдать на стол все двенадцать очков. Только это была не игра в кости. А какая-то совсем другая игра, правил которой Мещерский пока не знал.
ГЛАВА 28. КАТАЛОГ
Из окна кабинета пресс-центра видны крыши университета, угол Зоологического музея и кремлевские башни. Видно небо – серое, осеннее, в оспинах облаков. Видны нахохлившиеся голуби под застрехой напротив. Вот-вот начнется дождь. И почему-то кажется важным не пропустить момент, когда самая первая капля ударит в стекло.
Катя заставила себя оторваться от созерцания туч, башен и крыш. Она снова была в своем кабинете, за своим столом. Перед ней лежал диктофон – пленка только что закончилась. Щелчок – и Катя перемотала пленку на начало. Это были показания Олега Свирского. Она прослушала их от начала до конца. И поняла, что надо снова вернуться к началу.
Сегодня на календаре уже вторник. А в понедельник Катя проводила «драгоценного» в прокуратуру, куда он должен был явиться вместе с Алексеем Ждановичем. Но в прокуратуре их не приняли – допрос Ждановича по каким-то причинам был перенесен следователем на конец недели. Некоторые из этих причин Катя знала. А еще раньше, в субботу, Кравченко и Сергей Мещерский вернулись с «Крейсера Белугина» – вернулись поздно вечером. Кравченко был снова непривычно сосредоточен и на все Катины вопросы отвечал односложно.
Пленка перемоталась к середине. Катя щелкнула кнопкой – достаточно, вот с этого фрагмента допроса. В кабинете зазвучали голоса: «Это была ваша идея, вы планировали после концерта поехать с Боковым за город, – послышался голос Колосова. – Так что же вы не поехали? Бросили его одного?» – «Я бросил? – Свирский отвечал глухо. – Нет. Я не знаю, как вам объяснить. Это непросто…»
Кто вообще сказал, что объяснить все и всем – просто?
Вот тогда вечером в субботу Катя спросила Мещерского – его, потому что Кравченко-»драгоценный» хранил какое-то странное мрачное молчание. Она спросила: объясни мне, какие они там, на этом теплоходе, когда они одни, предоставленные сами себе? Мещерский ответил: какие они? Вроде обыкновенные. Разные… Потом умолк и продолжил уже как-то с запинкой: объяснить словами – это трудно, Катя. Такое впечатление, что… В общем, кажется, то, что у них есть, никого из них не устраивает. Там так красиво, так спокойно, но только не на этом теплоходе. А они все какие-то растерзанные, что ли… Этот вот парень – Саныч, например. В нем столько ненависти к отцу, к мачехе. Он относится к ней просто с отвращением, как к какому-то уроду. И только потому, что его богатый отец женился на ней, а она, видимо, ради этого брака сделала себе большое количество пластических операций. Странно звучит, нелогично, но… Катя, это надо видеть, передать словами это нельзя.